Внимание! Портал Московской консерватории «Российский музыкант 2.0» закрыт 31 августа 2009 года в связи с расформированием Научного отдела по работе с интернет-сайтом. Это архивная копия (15 сентября 2008 года — 31 августа 2009 года).

Глава первая. Годы детства и отрочества (1835-1850) //

18 декабря 2009 / Николай Григорьевич Рубинштейн. История жизни и деятельности

Нежась на мягкой перине, славы себе никогда не добудешь.

Данте Алигьери

Мир детства

Жизнь Николая Григорьевича Рубинштейна была отдана Москве и неотделима от ее истории. Здесь он сложился как человек и артист, здесь же протекала его титаническая — не побоимся высокого эпитета — артистическая, музыкально-организаторская и педагогическая деятельность. Не назовешь, пожалуй, другого русского музыканта, который внес бы столь значимый и многосторонний вклад в развитие московской музыкальной культуры.

Коренной москвич, он родился 2 июня 1835 года в той части города, которая и поныне именуется Замоскворечьем.

Мир детства крупной человеческой личности! Всегда ли уделяют этому жизненному периоду, во время которого опыт приобретается подражанием, с одной стороны, и собственным экспериментированием и фантазированием, с другой, то внимание, которого он заслуживает? А между тем сколь многие черты художника, унаследованные или приобретенные в семейном кругу и в общении с окружающими,    сколь   многие   особенности его зрения, слуха, ума, сердца, темперамента и воли корнями своими уходят в прошлое — в детство и, быть может, в самое раннее детство. Именно тогда перед ребенком, особенно даровитым, открывается мир необычайной яркости, красочности и рельефности, к которому   он прикасается,   в который   вглядывается    и вслушивается, мир — как представляется с годами познавшему жизнь человеку — странных и непонятных   временных и пространственных измерений, мир таинственный и одновременно наивный, гармоничный и ясный. Годы, в течение которых только начинают формироваться нравственные нормы, вкусы, приязни и неприязни, становятся для многих, если и не для всех, художников святым родником, откуда им суждено черпать не только картины, интонации, тембры и формы, но и душевные силы, нужные каждому для отстаивания, своих жизненных, этических и эстетических идеалов. Гейне когда-то привлек внимание к тому, как значительна жизнь в детские годы:

В то время все для нас одинаково важно, мы все слышим, мы  все видим, все впечатления соразмерны, тогда как впоследствии мы проявляем больше преднамеренности, вникаем главным образом в мелочи, с напряжением обменивая чистое золото созерцания на бумажные деньги книжных определений; выигрывая в широте жизни, мы проигрываем в ее глубине1.

Каков же был мир детства Николая Рубинштейна? Он родился шестью годами позже Антона, и до того, как дать характеристику юных лет Николая, попытаемся сопоставить ранние годы двух великих братьев.

На первый взгляд, мир их детства схож, чуть ли не идентичен. Но это не так. Хотя оба они отпрыски одной семьи, оба рано проявили влечение к музыке и феноменальные музыкальные задатки, оба в годы, которые мы именуем дошкольными, приступили под строгим руководством матери к изучению фортепианной игры и стали как вундеркинды выступать перед публикой, но их детские годы проходили совсем по-разному, и личность каждого складывалась в детстве, да и не в одном детстве, под воздействием не только общих, но и разных факторов.

И в самом деле, Антон появился на свет в исключительно тяжелые для семьи годы. Вспомним их: потеря дедом и отцом всего состояния в результате тяжбы с влиятельными земельными магнатами, у которых они арендовали землю; продиктованный необходимостью нелегкий в те времена многодневный переезд семьи с юга России (из Бессарабии) в Москву для того, чтобы раздобыть хлеб насущный.

Николай родился, когда обстановка в семье определилась, устоялась и семейные беды, казалось, улеглись: отец изыскал средства для содержания семьи, и образовался хоть и скромный, но относительный достаток; будущее представлялось в течение первых пяти лет жизни Николая устойчивым и виделось в радужном свете.

Антон-мальчик был надолго оторван от влияния семьи из-за концертной поездки (совершенной вместе с его учителем А. И. Виллуаном) по западным странам. Формировался он под воздействием обильных новых жизненных и художественных впечатлений и встреч с выдающимися иноземными музыкантами. А несколько лет спустя, но еще в юном возрасте, он оказался предоставленным самому себе и начал на чужбине, вдали от своих, самостоятельную жизнь, полную бед и невзгод.

Иное дело Николай. Хотя и он чуть ли не с четырнадцати лет сам стал добывать средства к существованию, но за вычетом двух лет, проведенных с матерью, братом Антоном и сестрой в Берлине, все детские годы жил в России, в общении с матерью, братом Яковом, сестрами и сверстниками.

И мимо еще одного обстоятельства, на этот раз психологического, не может пройти биограф. Антон рано выдвинулся, еще ребенком играл всюду первую роль, привлекал к себе, особенно после громких успехов за границей, всеобщее внимание, и невольно, вовсе не желая, отодвигал маленького Николая на второй план и заслонял собой. Ревность и ущемленное самолюбие ранят душу ребенка и не проходят бесследно для его психики. Трудно сказать, сколь остро младший брат переживал, вероятно, неосознанно то, что всякий раз попадал в тень и оказывался «вторым». Но младшему Рубинштейну в период детства начинало порой казаться, что, быть может, он и впрямь только «второй» и на первые роли не способен.

Антон Григорьевич в «Автобиографических рассказах» мало говорил о своих детских годах, сухо перечислял факты, не останавливался на подробностях и с горьким чувством приходил к выводу: «Ведь я никогда не был маленьким, оттого я так скоро состарился: слишком рано начал жить»2.

А Николай? И он «никогда не был маленьким»? И он прожил «детство без детства»? Нет, тут все другое. Он рос в семье, концертировал в ранние годы несравнимо реже, чем брат  (тот за два года пребывания за границей в 1841-1843 годах выступил не менее двухсот раз!), общался больше с ровесниками, чем; со взрослыми собратьями по искусству, любил проказить и предавался детским забавам и шалостям, и, наконец, ему, в отличие от Антона, не приходилось в детстве переживать и осмысливать неудержимый поток новых — острых и сильных — впечатлений. Вспоминать прошлое люди любят   обычно на расстоянии, когда мутный раствор оседает, далекое проясняется и осмысливается. Жизненный путь Николая Григорьевича был недолог, и он не достиг тех лет, когда появляется  желание обратиться к мемуарам. Но и о его малолетстве мы  многое  узнаем из его уст — из его рассказов, записанных тут же или впоследствии другими. В отличие от Антона, он говорил о детстве охотно, не опуская даже мелких подробностей. «Иногда, — читаем у Н. Д. Кашкина, — он пускался в эти воспоминания в присутствии старшего брата, который обыкновенно почти не принимал в этом участия, а слушал молча со снисходительною улыбкой, как будто удивляясь, что серьезные люди, как его брат, могут вспоминать и говорить о таких пустяках»3.

Родители

Два разительно несхожих начала — отцовское и материнское — определяли атмосферу в семье Рубинштейнов. Григорий Романович и Калерия Христофоровна (она родом из разорившейся еврейской семьи, проживавшей в Прусской Силезии) были однолетками — они родились в 1807 году4. Жили они в согласии и любви, но между ними была почти ни в чем не совпадающая разность. Сказывалось различие их психологических типов, сказывалось во многом, если не во всем. У детей в каком-то своем порядке перемешалась материнская и отцовская кровь: братья унаследовали особенности родителей, но в разных пропорциях — материнские черты в большей степени проявились в Антоне, отцовские — в Николае.

Григорий Романович мог вспылить и взорваться, но был сердечен, добр и не способен был обидеть и мухи. Любил шутки, пирушки и розыгрыши, если они веселили, но не обижали других; отличался мягкостью, переходившей порой в сентиментальность. Всем размахом своей широкой натуры, поведением и наружностью — внимательными задумчиво-грустными глазами, в которых светился ум, привлекательными чертами лица и соразмерностью небольшой фигуры — он внушал к себе симпатию и привлекал сердца. По человеческому типу своему он был скорее мечтателем и поэтом, чем трезвым торговцем. Вырвавшись духовно из местечкового еврейского мещанского быта, он хотел бы жить по велению сердца. Но ему это было недоступно: долг перед семьей заставлял его заниматься неотложными купеческими делами, которые при его вере в людскую честность шли ни шатко, ни валко. Все это тяготило его, и он находил какую-то отдушину в общении с симпатичными ему людьми, с которыми легко сходился, в непринужденной душевной беседе и в застолье, которое любил. Гостеприимный до чрезвычайности, он нередко переступал в радушии и хлебосольстве границы, которые позволяли его капиталы. Однажды Николай Григорьевич полушутя-полусерьезно сказал: «Мой папаша был весь в меня: любил пожить, да любил  и в карточки поиграть» 5.

Он был нежным отцом и не любил стеснять ничьей свободы. В семье он олицетворял собой романтическое мировосприятие и духовность, с одной стороны, и жизнелюбие, с другой.

Мать Рубинштейнов по натуре была в известном смысле антиподом Григория Романовича. В молодые годы Калерия Христофоровна обращала на себя внимание представительностью, статностью и благообразным, чуть тяжеловатым и скуластым лицом, волевым и решительным. Характер ее соответствовал внешнему облику: она отличалась твердостью, настойчивостью и неуклонно проявляла властность. То, что написал о ней деверь ее дочери, поэт и переводчик П. И. Вейнберг, совпадает со свидетельствами других:

За всю мою долгую жизнь я почти не встречал женщины с таким светлым умом там, где дело касалось житейских условий и отношений, с таким здравым практическим смыслом и вместе с тем с такою силою и непреклонностью воли, иногда доходившей до настоящего деспотизма, с такой непоколебимостью в убеждениях, с таким чисто мужским складом всей натуры6.

Калерия Христофоровна умела взять в руки бразды правления и была полной главой дома. Выполнение долга  —  вот что почиталось ею главной добродетелью. В честном осуществлении самой себе очерченного круга обязанностей перед семьей и окружавшими ее людьми находила она цель жизни и нравственное удовлетворение.

Житейские взгляды К. X. Рубинштейн сформировались в атмосфере еврейско-немецкого бюргерского воспитания в отчем доме, а затем укрепились в окружении, в котором ей довелось жить. Обладая острым практическим умом, она умела трезво оценивать людей, коммерческие дела и повседневные события, но мир ее интересов — в отличие от кругозора Григория Романовича — был относительно узок. Детям она неизменно прививала трудолюбие, добропорядочность, упорство в борьбе с трудностями и жизненные устои, почерпнутые ею из нелегкого опыта: проявляй стойкость, терпение, будь мужествен и не ропщи, когда тебе плохо; надейся на лучшую долю, но будь готов и к худшему.

Если Григорий Романович был «отцом-баловником», то Калерия Христофоровна являлась его полной противоположностью. Питая к детям нежную любовь, она в то же время была скупа на ласку, руководила ими железной рукой и вела с большой строгостью. Суровая требовательность и физические наказания, держа детей в постоянном психологическом напряжении и в ожидании возмездия за проступки, должны были, по представлению матери, не столько подавить, сколько укрепить волю у ее питомцев и воспитать то, что она считала основой основ, — чувство долга и правдолюбие. Кашкин, ссылаясь на Николая Григорьевича, пишет:

Розга составляла необходимую принадлежность ее воспитательных приемов <…> По общим отзывам, младший сын был любимцем матери, зато ему доставалось больше, нежели всем остальным. Мнение о необходимости наказывать детей тогда, впрочем, разделялось весьма многими умными и образованными родителями, опиравшимися на ветхозаветное правило <…>, гласящее: «Любяй своего сына, да участит ему раны»7.

Впрочем, символом педагогики Калерии Христофоровны была не только рука карающая. Главное заключалось в другом: определенностью своих требований и умным их разъяснением она добивалась от детей всего, что намечала. В семейном кругу Калерия Христофоровна олицетворяла собой нравственное начало, пусть и суровое.

Как легко было братьям Рубинштейнам — особенно когда в отрочестве и юные годы на их долю выпала одинаково трудная, хоть и очень разная жизнь, — подчиниться обстоятельствам и из поражавших аудиторию чудо-детей превратиться в блестящих пустышек, в виртуозничающих и сентиментальничающих концертных фигляров, довольствующихся деньгами и аплодисментами невзыскательной публики! И если этого не случилось, если они смогли противостоять соблазнам легкой жизни и стать крупными и интересными личностями (как, впрочем, и старший брат Яков, врач по профессии, рано умерший, или как младшая сестра Софья, связавшая свою жизнь с русским революционным движением), то среди прочего это произошло и потому, что сызмальства семья заложила в Антоне и Николае два устоя  —  поэтический и духовный, с одной стороны, этический и трудовой, с другой.

 

Среда. Музыкальное окружение

К тому времени, когда Рубинштейны перебрались в Москву, город только что залечил раны после пожара 1812 года. Поселились поначалу за каким-то мостом на Яузе, потом на Большой Ордынке. Но Николай, как он говорил Кашкину, родился уже в другом месте  — «на Толмачах в приходе Николы», иными словами, в Толмачевском переулке вблизи церкви святого Николая-чудотворца. Дом этот не сохранился, но современному читателю нетрудно представить себе, в каком месте старого Замоскворечья он стоял: рядом находилась церковная земля, а к ней с севера примыкал участок с большим домом, купленным несколько позже братьями Третьяковыми и послужившим основой Третьяковской галерее.

Москва с ее тремястами пятьюдесятью тысячами жителей уже и в ту пору раскинулась на огромное пространство окружностью в 40 верст. Но для маленького Николая колыбелью его детских лет было Замоскворечье, и мир Москвы ряд лет был ограничен этой южной частью города. О Замоскворечье с любовью вспоминал Аполлон Григорьев, как и Рубинштейн, проведший здесь детство:

Бывали ли вы в Замоскворечье? <…> Его не раз изображали сатирически. Но до сих пор никто, даже Островский, не коснулся его поэтических сторон. А эти стороны есть, хоть на первый взгляд  —  внешние, наружные. Во-первых, уж то хорошо, что чем дальше идете вглубь, тем более Замоскворечье тонет перед вами в зеленых садах; во-вторых, в нем улицы и переулки расходились так свободно, что явным образом они росли, а не делились <….> Вы, пожалуй, в них заблудитесь, но хорошо заблудитесь8.

Сады действительно занимали тогда в Замоскворечье огромную площадь. Каждый сколько-нибудь значительный дом имел огород и сад, отделенные от улицы глухим дощатым забором, утыканным сверху гвоздями. И совсем рядом с Рубинштейнами на участке, перешедшем затем к Третьяковым, был типичный замоскворецкий тенистый сад с тополями вдоль забора, акациями, большими грушевыми деревьями, яблонями «белый налив», кустами сирени и шиповника и газонами, усаженными цветами.

Своеобразие Замоскворечья состояло в том, что в нем селились мелкие торговцы и негоцианты, предприниматели-фабриканты, мелкопоместные дворяне, небогатые чиновники и мастеровые.

Каждая из социальных групп образовывала особый мир и носила типовую физиономию. Ядро населения составляло купеческое сословие, большая часть которого сохранила патриархальную семейственность, традиционные черты обособленного быта, отличалась невысокой общей культурой и скопидомством. Жил этот торговый люд в зависимости от капиталов — кто в каменных хоромах, кто в небольших, часто неоштукатуренных деревянных домах и домиках, а кто и в лачугах… В детские годы Николай Рубинштейн часто бродил с отцом, братом Яковом и сверстниками по тихим и глухим улочкам и переулкам, малым и большим пустырям Замоскворечья, неосознанно вбирая в себя, как губка вбирает воду, впечатления от особой замосквореченской жизни, ее характера, красок, звуков и запахов. Случалось, что Рубинштейны или их соседи закладывали безрессорную русскую повозку и отправлялись всей гурьбой на Девичье поле, на Зацепу, по Ордынке через Калужские ворота к Донскому монастырю, на Воронцово поле, в Татарскую слободу… П. М. Третьяков, основатель галереи, носящей его имя, вспоминал, как он с братом и маленькими Рубинштейнами, «у отца которых была неподалеку карандашная фабрика», ходили в купальни на Москву-реку. «Николай Григорьевич был большой шалун», — прибавлял Павел Михайлович9. Он же рассказывал, что все с теми же мальчиками Рубинштейнами «они выплывали из купален на Москву-реку <….> и легко переплывали реку и обратно»10. Дети в ранние годы Николая играли в его жизни немалую роль; быть может, общество сверстников и воспитало в нем ту общительность, которая была для него впоследствии так характерна.

В семье Рубинштейнов царила иная атмосфера, чем во многих других замоскворецких домах, где по канонам старины протекала жизнь героев драм и комедий Островского. Благодаря кругу интересов отца рубинштейновский дом являл собой небольшой культурный оазис, чему в немалой степени способствовали широкое радушие, гостеприимство и всеми подчеркиваемое чисто московское хлебосольство Григория Романовича. Мать вносила в домашний уклад бюргерскую опрятность, благопристойность и строгое соблюдение норм и обычаев, лишенное, однако, религиозного благочестия, а тем более ханжества. Знакомства и дружеские связи семьи вращались не в косном мире московских торговых рядов, лавок и лабазов, а в кругу молодых и более культурных выходцев из купеческого сословия, а также «в среднем кругу интеллигентной иностранной колонии, частью коммерсантов, а частью чиновников, учителей и т. д.»11. Младшие братья Григория Романовича, Константин и Эммануил, готовясь к врачебной деятельности, учились в Московском университете. Благодаря их товарищеским связям в доме Рубинштейнов стали бывать студенты-разночинцы, будущие врачи и юристы. В их числе медик М. Б. Розенберг, автор воспоминаний об Антоне Рубинштейне, заметивший, что рубинштейновский дом «был один из самых приятнейших в Москве, открытый дом: кто ни приходил, бывал хорошо принят»12. Среди гостей Рубинштейнов —  по-видимому, уже после того, как весть о таланте Антона быстро   распространилась по Москве, то есть после 1839 года, — были видные московские музыканты: капельмейстер Большого театра — отличный скрипач И. И. Иоганнис, известный в те годы виолончелист А. Шмидт (впоследствии учитель К. Ю. Давыдова) и, разумеется, А. И. Виллуан, с 1837 года обучавший Антона.

В доме Рубинштейнов стояло старинное столообразное фортепиано, чуть ли не привезенное еще с юга, и Николая со времен его младенчества окружали музыкальные звуки. По вечерам музицировала мать, обладавшая отличным музыкальным слухом и памятью. Она не владела сколько-нибудь широкими музыкальными познаниями, но любила сочинять и импровизировать.

По всей видимости, то были бытовые песни, танцы, марши, и опирались они на ритмоинтонации, которые звучали в разное время вокруг нее: в детстве — еврейские и немецкие мелодические обороты; потом, в годы жизни в Одессе и Молдавии, — своеобразный восточного склада музыкальный сплав из молдавских, еврейских и цыганских песен и танцев; наконец, в Москве —  русский лирический романс.

Малолетний Антон с проникновеннейшей выразительностью (вероятно, и это шло от матери) разыгрывал инструктивные, а затем и концертные пьесы. Нельзя не согласиться с Б. В. Асафьевым, заметившим, что недостаточно, говоря о раннем детстве крупного музыканта, «перечислять репертуар музыки, действовавшей на память ребенка»; не следует забывать, что «ухо музыканта столько же питается тем, что играется, сколько и как, какого качества интонации слышатся»13. А «качество интонирования», которым питался слух Николая, было высоким.

Но сверх звуков фортепиано у Рубинштейнов, как и повсеместно в те времена в разных московских кругах, звучали русские бытовые городские песни. Песенное музицирование (иной раз и под гитару) было привычным времяпрепровождением собиравшихся в доме молодых людей (молодыми были тогда и родители Рубинштейнов) — студентов, небогатых негоциантов, мелких чиновников, учителей.

Лирическая песня-романс и городской танец звучали и в театрализованных импровизациях и любительских спектаклях, которые устраивала у Рубинштейнов студенческая молодежь и в которых заводилами нередко были Григорий Романович и два его младших брата.

Дети в рубинштейновакой семье, в отличие от детей во многих других московских семьях, не жили обособленной от взрослых жизнью. И маленький Николай, отличавшийся с ранних лет такой же проницательной сосредоточенностью, как и старшие братья, наблюдал, слушал, присматривался и неосознанно откладывал полученные впечатления в памяти. Он не умел еще их анализировать, но по-своему, по-детски, осмысливал увиденное и услышанное. 

Начало обучения

Совсем еще малюткой, лет с трех, Николай стал выказывать склонность к музыке и проявлять музыкально-слуховые и творческие способности, которые ошеломляли окружавших. По словам Калерии Христофоровны, он мог часами сидеть около рояля, внимательнейше вслушиваясь в игру старшего брата. Его способность в младенческом возрасте неотрывно и ничем не отвлекаясь воспринимать музыку потрясала известного польского скрипача К. Липиньcкого, бывавшего во время его московских гастролей в рубинштейновском доме14. Столь же рано Николай стал воспроизводить на фортепиано услышанные звуки и их сочетания. Как-то мать застала его за инструментом, когда он подражал бою часов на Спасской башне15. Еще до систематических музыкальных занятий он начал проявлять стойкий интерес к импровизированию за фортепиано. Лет пяти от роду он стал сочинять и даже пытался записывать фортепианные пьески, поражавшие недетской зрелостью. «А тут подрос Николай <…> — вспоминал Антон Григорьевич, — и самым неслыханным образом начал свою музыкальную карьеру: в 5-6 лет он уже сочинял. Увидев моего пятилетнего брата пишущим ноты, мать спросила его: «Что ты пишешь?» — «Meine Laune»16, —ответил он»17. Младший сын, по словам матери, переданным Аврамовой, показал себя в раннем возрасте еще более даровитым, чем Антон, в частности в области музыкальной композиции, которую впоследствии почти совсем забросил.

Так как у Николая проявлялись блестящие музыкальные задатки, мать начала давать ему фортепианные уроки еще с более раннего возраста, чем Антону, — с четырех лет. В юности Калерию Христофоровну обучал фортепианной игре в маленьком прусском городке какой-то местный трубач. С той поры она усвоила некие непреложные каноны фортепианной педагогики я, не мудрствуя лукаво, передавала свои умения и знания Николаю, подобно тому, как несколькими годами раньше передавала их Антону. Проявляемая ею любовь к музыке несколько скрашивала для детей ее суровые и педантичные уроки, на которых «техника» и «музыка» резко отделялись друг от друга и на которых главное внимание уделялось «пальцевой механике» (как принято было тогда именовать технику).

То была тяжелая школа, и на долю четырех- или пятилетнего Николая выпадала изнурительная для ребенка работа. Ее картину сам он нарисовал впоследствии так:

Нас, то есть детей, будили в 6 часов утра даже зимой, и вот после чашки молока я должен был садиться за фортепиано и непременно положенное время играть упражнения; мать садилась с работой в смежной комнате, из которой в небольшое оконце видно было фортепиано. Бывало, в комнате утром темно, холодно, иногда начинал одолевать сон, но как только задремлешь, сейчас же слышится стук в оконце, мгновенно пробуждавший от дремоты, потому что уже знал, бывало, что стук даром не пройдет18.

Мальчик делал невиданно быстрые успехи, стал играть довольно сложные пьесы и среди них свой тогдашний коронный номер — фантазию Es-dur Мошелеса на темы какой-то оперы Доницетти. Мать была горда успехами ребенка и показывала его в различных домах и учебных институтах, где, по свидетельству современников, ему приходилось, чтобы справиться с трудностями, играть чуть ли не стоя, вместе с движением пассажей двигаясь вдоль клавиатуры19. Показала она младшего сына и Листу, когда тот посетил в 1842 году Москву (Антона Лист знал по его зарубежным концертам). Игра семилетнего Николая привела Листа в восторг, он расхвалил, обласкал мальчика и так им заинтересовался, что, по словам Калерии Христофоровны, стал чуть ли не ежедневным гостем в рубинштейновском доме20. Заботливое внимание, проявленное к младшему Рубинштейну великим венгерским артистом, было вызвано не только игрой семилетнего ребенка, но и его ошеломлявшей окружающих способностью читать с листа моцартовские и гайдновские квартетные партитуры, или, если воспользоваться строками тогдашней прессы, «перелагать на фортепиано a livre ouvert квартетные партитуры Моцарта»21.

Однако спустя некоторое время после начала занятий с матерью отношение Николая Григорьевича к музыке стало, по его словам, меняться: когда он слушал музыку, играл с листа или сам сочинял, импровизировал и, как ему представлялось, лепил из звуков причудливые музыкальные фигурки, он боготворил музыку, она окрыляла его и переносила в фантастические миры; но она переставала быть чем-то поэтичным, возвышающим душу и исторгающим восторг, становилась трезво-прозаической, обыденной и даже скучной, когда ему приходилось повторять и снова повторять одно и то же. И тогда мальчик, неистощимый на выдумки и розыгрыши (эту способность Николай Григорьевич сохранил и в зрелом возрасте), пускался на хитрости и находил «выход» из создавшейся ситуации. Вот что с его слов записал Кашкин:

При бесчисленном повторении пьеса начинала страшно надоедать, а между тем проиграть ее всю известное число раз было необходимо. Мать сидела в смежной комнате, запасшись кучкой игральных карт, и, слыша окончание пьесы, перекладывала всякий раз одну карту на другую сторону столика, имея возможность таким образом с точностью контролировать ученика <…> Заметив, что мамаша хуже помнила пьесу, нежели он, сообразительный и предприимчивый мальчик стал придумывать средства обмануть бдительность контроля: он стал пропускать значительную часть пьесы, но чтобы перерыв не был очень заметен, была сочинена небольшая модуляция на мотивах пьесы, естественно заменявшая пропущенное. При многочисленности повторений выигрыш времени получался большой <…> Некоторое время дело с сокращениями шло отлично, однако мать заметила, наконец, неестественную быстроту исполнения задачи, заподозрила, что дело нечисто, взяла ноты и, просмотрев внимательно, открыла проделку. И порка же была после этого! Тут уже сразу досталось и за обман, и за леность22.

Уроки матери длились недолго, года полтора-два. По всей вероятности, дойдя с маленьким Николаем до определенного уровня, она отдала бы его, как в свое время Антона, в руки А. И. Виллуана, сохранив контроль за домашними занятиями ребенка. Но судьба рассудила по-другому, так как в середине 1840 года Виллуан с Антоном надолго уехали за границу. Понимая, что сама она недостаточно обучена, чтобы дальше вести Николая, и боясь упустить время, Калерия Христофоровна обратилась к другому московскому педагогу. Финдейзен в краткой биографии Николая Григорьевича пишет, что «был приглашен некий Габель»23. Биограф ошибся: был приглашен вовсе не «некий», то есть мало кому ведомый, «Габель», а известный московский музыкант — композитор, пианист и дирижер — Франсуа (Франц) Гебель24; тот самый Гебель, под руководством которого несколько раньше получил образование Виллуан; тот самый Гебель, который, по отзыву Н. А. Мельгунова, был вдохновенным художником, обладал поразительным мелодическим даром и «сохранением оригинальности в стиле <….> обязан <…> России»25; тот самый Гебель, камерными сочинениями которого восхищался Бородин, находя в них «влияние русской Москвы»26.

Гебель, умерший в 1843 году, обучал младшего Рубинштейна около трех лет. Мы мало знаем о том, как он преподавал. Но, по имеющимся сведениям, он уделял своему ученику много времени и внимания. Можно поэтому высказать несколько обоснованных предположений: во-первых, общение с музыкантом столь яркого таланта и широкого диапазона знаний не могло пройти бесследно для такого восприимчивого ребенка, каким был Николай; во-вторых, сформировавшись в традициях классического пианизма и будучи поклонником исполнительского искусства Фильда, Гебель вел, вероятно, в том же духе и своего маленького питомца; наконец, в-третьих, Гебель, опиравшийся в творчестве на бытовавшую в Москве городскую песню-романс, прививал, надо думать, и Николаю вкус к русской лирической песенной стихии.

 

Вундеркинд

В конце февраля 1843 года Антон Рубинштейн, провозглашенный зарубежной прессой «маленьким Листом», в ореоле всеевропейской славы вернулся вместе с Виллуаном из-за границы в Россию. Задержались в Петербурге, где Антон пробыл месяц и дал с огромным артистическим успехам несколько концертов, не принесших, однако, предполагавшегося дохода. Родители не смогли вовремя приехать в Петербург; по-видимому, не позволяли средства. Но с кем-то из знакомых они отправили в столицу Николая — то ли для того, чтобы он послушал в концертах знаменитого старшего брата, то ли для того, чтобы он Николай, вместе с Антоном был показан в Зимнем дворце.

Любопытный эпизод из тогдашней петербургской жизни тринадцатилетнего старшего брата и семилетнего младшего рассказал много лет спустя Николай Григорьевич Кашкину. Денег на дилижанс, ходивший между двумя столицами, то есть на возвращение детей домой, не было. Оставив их одних в меблированных комнатах, Виллуан по какой-то причине куда-то уехал.

Братья были совсем почти без денег и ожидали их из Москвы, чтобы немедленно туда отправиться, но деньги не получались, и у детей осталось всего 20 копеек. В это время их повезли в Зимний дворец; они там оба играли, их ласкали, закормили сластями и часов в 9-10 вечера отправили домой. Они чувствовали страшный голод, ничего съестного не было, и старший брат (считая неприличным для себя, как известного артиста, бегать по улицам) послал младшего в ближайшую овощную лавочку купить на все 20 копеек черного хлеба и соленых огурцов. Тот едва дотащил свою покупку, но аппетит у них так разыгрался, что принесенного только что хватило для его удовлетворения. На следующее утро неожиданно явился отец <…>  и голодовка, таким образом, кончилась27.

И приведенный эпизод, и дальнейший рассказ Николая Григорьевича о том, что Антон, «привыкнув смотреть на себя как на знаменитого артиста, встретил отца со спокойным достоинством»28, интересен с психологической стороны: уже в детские годы Антон устанавливал между собой и другими, в частности между собой и младшим братом, определенную дистанцию. Маленький Николай воспринимал это не без некоторой обиды, и самолюбие его бывало ущемлено.

К началу 1840-х годов торговые дела Григория Романовича стали ухудшаться. К тому времени, когда братья вернулись из Петербурга в Москву, нужда начала подбираться к рубинштейновскому дому. Невзирая на возникшие обстоятельства, Калерия Христофоровна, которая полностью возложила на себя заботу о будущем детей, пришла к мысли отправиться с двумя братьями и дочерью Любой в Берлин, оставив двухлетнюю (по другим материалам  —  годовалую) Софью на попечении отца. Принятое решение было вызвано желанием посоветоваться с авторитетными зарубежными музыкантами о дальнейшей судьбе сыновей и по их указанию организовать музыкальное обучение Антона и Николая. Хотя Виллуан и был отличным учителем, но по каким-то причинам мать перестала доверять его педагогическому умению. Что же касается Гебеля, то он доживал последние дни. Было, видимо, еще одно обстоятельство, в силу которого Калерия Христофоровна, обладавшая практической сметкой, утвердилась в решении отправиться с детыми за границу: опираясь на свои жизненные наблюдения, она пришла к заключению, что в будущем, когда сыновья подрастут, русские аристократы-меломаны «поверят» в искусство ее детей и помогут их артистической карьере лишь в том случае, если они станут учениками зарубежных маэстро.

Средств на заграничную поездку не было никаких. Обратились за помощью к Роману Ивановичу, деду по отцовской линии, который предоставил невестке небольшую помощь. Она оказалась недостаточной, и нужные деньги Калерия Христофоровна, женщина настойчивая и смелая, решила раздобыть концертами детей  —  теперь уже обоих братьев — по пути в германскую столицу.

В ноябре 1843 года дали концерты в Москве. Перед широкой публикой Николай выступил тогда, по-видимому, впервые. Спустя некоторое время выехали за границу через Петербург. Здесь в дни великого поста (16 и 30 марта) Николай (он приближался к девятилетнему возрасту, но по газетным анонсам числился семилетним) выступил в зале Энгельгардт в концертах старшего брата. Рецензент петербургской газеты писал, что «его [Николая Рубинштейна] страсть  —  музыка церковная, хоралы, мотеты» и что «предпочтительно он играет сонаты Бетховена и Моцарта»29 (надо полагать, что интерес к этой музыке воспитал у него Гебель). Такой репертуар мог быть исполнен в домах некоторых меломанов, но для открытых концертов в ту пору не подходил. И младший Рубинштейн в зале Энгельгардт (а затем в залах других городов) играл иную музыку: исполнил в четыре руки с Антоном парафраз из «Гугенотов» Мейербера и транскрипцию Героического марша в венгерском стиле Листа, а также ряд сольных пьес, среди которых пресса обратила внимание на аранжировку для фортепиано мелодии XVI века «Романеска», знакомую петербургской публике по ее виолончельному варианту, звучавшему в концертах Ф. Серве. В связи с петербургскими концертами Рубинштейнов в газетах впервые появились подробные характеристики артистического облика младшего брата (о старшем в зарубежной и русской прессе писалось уже давно). Рецензенты единодушно отмечали, что Николай — «редкое физиологическое явление» и что игра его, уже в силу возраста, возбуждает больше удивления, нежели искусство Антона; подчеркивали, что «он более всего склонен к серьезной музыке»; обращали внимание на удивительную гармонию в его игре ума и экспрессии («ум, чувство и выразительность <…> удивляют, как явление необыкновенное, неслыханное до сих пор», «эта выразительность в столь нежном возрасте почти невероятна»); указывали, что и на его лице «отпечатываются все чувства, все идеи, внушаемые ему композицией»; писали, что, несмотря на малый рост, не позволяющий ему дотянуться до педалей, и небольшую руку, едва берущую дециму, он с завидной легкостью преодолевает многие трудности и, главное, «под его пальчиками фортепиано поет»; высказывали удивление его умению читать с листа все, что ему предлагали; говорили о композиторском даре мальчика («в нем особенно обнаруживается дар творчества», «он пишет <….> маленькие-пьески, которые, при всем несовершенстве своем, носят, однако, на себе отпечаток гения»); наконец, восторгались тем, как он воспринимает музыку и как рассуждает о ней («неоднократно случалось нам слушать разговоры маленького артиста о музыке, и это были суждения, исполненные здравого смысла и вместе с тем гениальности»30.

Из появившихся в петербургской периодике рецензий следует выделить статью В. Ф. Одоевского — и потому, что она вышла из-под пера авторитетнейшего музыкального деятеля, и потому, что в ней поставлен ряд принципиально важных вопросов. Критик указывал, что тип вундеркинда, или «дитяти-скороспелки» (так Одоевский обычно переводил французское словосочетание «enfant-prodigue»), получил в последнее время распространение и что «мы слышали здесь в Петербурге не одного маленького артиста, приводившего в удивление слушателей». Восторг скоро охлаждался. Стали замечать, что «этого рода артисты десять раз играли одну и ту же пьесу и всегда одним и тем же образом: то же выражение, то же ускорение и замедление такта в известных фразах,  —  ни на волос ни больше, ни меньше». В исполнении этих вундеркиндов нет непроизвольных и незаготовленных заранее порывов, которые только и способны придать живую жизнь интерпретации. Здесь все рассчитано и заучено, здесь бедный ребенок «обращен в машинку, которая играет, когда ее заведут, без сознания и без собственного наслаждения». Этим «детям-машинкам» Одоевский противопоставлял обоих Рубинштейнов, уподоблял их талант моцартовскому и утверждал, что у таких, как они, феноменально одаренных детей техника «не столько приобретается, сколько рождается» вместе с развитием их человеческой личности. По поводу Николая Рубинштейна автор статьи писал:

Младший <…> совершенный ребенок: он, например, играет в мячик —  и вдруг что-то невольно потянет его к фортепианам, как будто ребяческая натура борется в нем с его эстетическим призванием <…> Николай Рубинштейн знает мало фортепианных пьес наизусть, а из заученных им ни одной не играет одним и тем же образом; но положите ему какую хотите музыку —  он читает ее как газеты; и нельзя не удивляться, какие хитрости он употребляет, чтобы захватить растянутые аккорды, часто встречающиеся в новейшей музыке <…> Дайте ему тему — он будет импровизировать на нее, не употребляя ни одного из тех общих мест, которые всегда наготове у записных импровизаторов; Николай Рубинштейн проведет вам мотив весьма просто по всем: правилам гармонии, варьируя его наиболее в модуляциях, часто поражающих вас более своею новостью, нежели блестящими фразами; все это не заучено, а естественное следствие природного таланта31.

В конце весны Рубинштейны направились из Петербурга в Варшаву. Путь был выбран через крупные прибалтийские города, и братья повсеместно давали концерты. В польскую столицу добрались к осени и выступили здесь в середине октября.

В число городов, в которых побывала, направляясь в Берлин, Калерия Христофоровна с детьми, вошел Париж. Здесь она привела братьев к Шопену и попросила высказать о них мнение. Свидетельством состоявшегося посещения может служить письмо польского музыканта, адресованное «Калерии Христофоровне Рубинштейн в Париже». Шопен, заметив, что не в его «привычке давать поспешные отзывы», все же написал несколько слов:

Я с большой радостью высказываю свое восхищение выдающимся пианистическим дарованием Николая и прелестными сочинениями Антона. Остается пожелать, чтобы два славных русских мальчика уже сейчас позаботились о своей будущей карьере и помнили, что детство проходит быстро; а то, что дозволительно в детстве, непростительно в зрелом возрасте32.

Многомесячное путешествие Рубинштейнов закончилось в самом конце 1844 года в Берлине. Тут они и обосновались.

В Берлине

По приезде в Берлин Калерия Христофоровна, запасшаяся в России рекомендательными письмами Одоевского и Виельгорского (то ли Михаила, то ли Матвея) к Дж. Мейерберу и Ф. Мендельсону, обратилась к этим авторитетнейшим в те годы музыкантам за советом по поводу дальнейшего обучения детей. Надо заметить, что родители Калерии Христофоровны были, по ее словам, знакомы с семьей Мендельсонов, и она знала своего сверстника Феликса Мендельсона с детских лет. И Мендельсон, и Мейербер приняли деятельное личное участие в судьбе братьев Рубинштейнов, ввели их в круг берлинских музыкантов и часто принимали у себя. Советы обоих композиторов касательно-будущего музыкального образования братьев совпали. В отношении Антона Мендельсон и Мейербер поддержали точку зрения Листа, сказавшего незадолго до того в Москве родителям: юного пианиста:

Сын ваш стоит уже так высоко, что должен пролагать дальнейший путь самостоятельной деятельностью: пусть вскарабкается мне на плечи, как я вскарабкался иным моим предшественникам; но всякое непосредственное руководство легко могло бы ослабить теперь силу этого изумительного дарования, которому нужна только собственная деятельность и возможность обращаться в сфере первоклассных художников33.

Если Антону Мендельсон и Мейербер, как и Лист, рекомендовали самому совершенствовать свое исполнительское искусство, то Николаю советовали брать фортепианные уроки у Теодора Кулака34. Одновременно Мейербер и Мендельсон высказали мнение, что оба Рубинштейна должны овладеть широкими музыкально-теоретическими знаниями и в качестве руководителя указали на Зигфрида Дена.

Теодору Куллаку, взявшему на себя фортепианное обучение Николая Рубинштейна, едва исполнилось в ту пору двадцать семь лет. Он незадолго до того сам закончил учение (музыкально-теоретическое – у 3. Дена в Берлине, фортепианное – у К. Черни в Вене, а также медицинское), но получил уже широкую известность в берлинских кругах как пианист и особенно как педагог. Николай Григорьевич, рассказывая Кашкину о детских годах, только упомянул о своих недолгих занятиях с Т. Куллаком, но не охарактеризовал их. Судя по косвенным материалам (в частности, по ряду фортепианно-технических пособий Куллака), можно высказать предположение, что он уделял серьезное внимание упорядочению и совершенствованию техники юного ученика: благодаря пальцевым и кистевым упражнениям Куллака (которые Николай Рубинштейн «взял на вооружение» и сам использовал затем в работе с учениками, сказав как-то, что куллаковские экзерсисы словно заряжают пальцы электричеством) виртуозная техника юного пианиста, по откликам прессы, приобрела еще большую точность и отшлифованность. По окончании занятий Куллак, как тогда было принято, выдал своему ученику свидетельство, в котором удостоверялось, что «девятилетний Николай Рубинштейн, родом из Москвы», брал у него уроки фортепианной игры в течение года и заслужил «своим постоянным, неутомимым прилежанием, своим скромным младенчески-милым поведением» полнейшее удовлетворение учителя. Свидетельство заканчивалось словами: «При его необычайном таланте, при его чувстве сильном, и живом, соединенном с даром самого острого восприятия, учить его было для меня наслаждением и, конечно, будет тем же для каждого из моих преемников»35.

Теории музыки и музыкальной композиции оба брата, Николай и Антон, обучались у 3. Дена. «Ден, — рассказывал Антон Григорьевич,  —  у которого брал уроки и Глинка <…> был одним из самых главных учителей теории сочинения <…> Как теоретик Ден стоял высоко. Он был весьма интересным, оригинальным господином, умел в отличной манере передавать свои знания»36. В отзыве, который Ден дал Рубинштейнам37, сказано, что он занимался с ними дважды в неделю с февраля 1845 по март 1846 года, то есть в течение одного года, и что хотя срок этот недостаточен для прохождения полного курса учения о композиции, но основами курса братья овладели превосходно. Ден перечисляет эти основы: учение о гармонии (все целиком), о простом, двух-, трех- и четырехголосном контрапункте, об «обыкновенной и художественной имитации» и о «простой фуге»; практическое умение самостоятельно оперировать перечисленными средствами; анализ свободных форм, и в частности фортепианных сонат. Из-за недостатка времени Ден, по его словам, сумел лишь в общих чертах затронуть на занятиях такие вопросы, как двойной, тройной и четверной контрапункт, как многотемная фуга и «художественный канон». Он указывает также, что всегда с наслаждением будет вспоминать время занятий с двумя талантливейшими учениками, которых отличали «постоянное внимание и достойное самой высокой похвалы прилежание», поразительная восприимчивость, интеллигентность, критическое чувство и способность с глубоким внутренним пониманием анализировать музыку (Ден анализировал с ними произведения Гайдна, Моцарта и Керубини).

С какой интенсивностью должны были вестись занятия с двумя мальчиками (из которых младшему было всего десять лет), чтобы они за один год практически освоили музыкально-теоретический материал такого громадного объема!

Невзирая на разный возраст братьев, Ден вел их по одной и той же программе. В отзыве своем он не отдает предпочтения ни одному из мальчиков. Но Антон Рубинштейн впоследствии говорил, что в обучении у Дена он проявлял мало усердия, так как увлекался сочинением «грандиозных произведений», и учитель не находил у него тогда значительного композиторского дарования; напротив, брату теоретическое обучение давалось гораздо легче, чем ему, и Николай выказывал тогда в занятиях совершенно исключительное рвение38.

Слова Антона Григорьевича подтверждаются сохранившимися шестью ученическими тетрадями десятилетнего Николая39. Они были им озаглавлены «Гармония», «Контрапункт», «Имитация и канон», «Вариации», «Фуга», «Соната». Впервые на эти тетради, хранившиеся тогда в библиотеке Московской консерватории, обратил внимание Кашкин, который поразился тому, что «малолетний ученик в два года (в действительности за один год. — Л. Б.) дошел до фуги»40. Сравнительно недавно перечисленные учебные работы Николая Рубинштейна были тщательно описаны и охарактеризованы Л. Корабельниковой. Нам остается только присоединиться к ее словам:

Ученические тетради свидетельствуют о том, что в занятиях десятилетнего Н. Рубинштейна была строгая и стройная систематичность. Занятия шли быстрыми темпами <…> В течение года мальчик изучил теоретический курс до свободного сочинения, овладев суммой знаний и навыков, равной примерно той, какую получали двадцать лет спустя учащиеся основанной Н. Рубинштейном консерватории! Да, это был выдающийся ученик <…> В тетрадях немало автографов Дена. Это множество тем — для вариаций, для фуг, поправки в задачах. Иногда это целые полифонические эпизоды. Очевидно, занятия теорией связывались с расширением музыкально-литературного кругозора ученика. Однажды Ден выписал в тетради пример из Керубини, в другой раз маленький Рубинштейн написал полифонический отрывок  —  Grave на тему главной партии первой части Третьего фортепианного концерта Бетховена. Мы находим в тетради и циклы вариаций, и фуги, и сонату41.

Надо думать, что Николай работал с таким рвением и так быстро продвигался вперед не только потому, что был «выдающимся учеником»; теоретико-композиторские уроки Дена отвечали его внутренней потребности: больше всего он любил тогда сочинять музыку.

Успехи Рубинштейнов, особенно Николая, в теории композиции ошеломляли тогдашних музыкантов. Показателен отзыв Мейербера, повседневно следившего за продвижением мальчиков:

Братья Рубинштейны по моему совету обучались <…> гармонии и контрапункту у г-на Дена <…> При великом и неоспоримом таланте юных артистов мне казалось для них вдвойне необходимым положить в прочную основу классическое изучение теории, без которой и величайший гений не произведет ничего истинно великого <…> Послушные моему совету, эти отроки занимались <…> с такой ревностью <.…> что успехи их в гармонии и контрапункте поистине можно назвать изумительными <…> При счастливом их природном даровании можно предсказать, что их ожидает блистательная музыкальная будущность и что они принесут большую честь отечеству своему — России42.

В Берлине братья Рубинштейны публичных концертов не давали. Калерия Христофоровна твердо проводила в жизнь мысль, к которой пришла еще в Москве: «…дальше продолжать давать концерты  —  никуда не годится»43, надо учиться и только учиться. Кроме занятий у Куллака и Дена, Николай (как и Антон) изучал в Берлине под чьим-то руководством французский язык и брал уроки русского языка и закона божьего у священника местной православной церкви Дормидонта Соколова. Обучение детей, музыкальное и общее, стоило немалых денег, и Калерия Христофоровна вынуждена была, по ее рассказам, ради оплаты учителей отказывать себе во всем и экономить каждый пфенниг. Рубинштейнам жилось в Берлине нелегко. Никакой помощи они не получали ни от отца, который к тому времени был почти разорен, ни из петербургских правительственных учреждений, пообещавших какое-то вспомоществование, но ничего не присылавших. Приходилось жить на средства, полученные с концертов по пути в Берлин, и на выручку от продажи ценных подарков, преподнесенных детям в свое время русскими меломанами. Но деньги подходили к концу… 

 

Артистические и педагогические дебюты

И тут, где-то в начале апреля 1846 года, из Москвы получены были тревожные вести: Григорий Романович, угнетенный надвигавшимся банкротством, тяжко заболел – с ним приключился удар. Пришлось срочно возвращаться в Москву. Занятия с Куллаком и Даном прервали. Было решено, что шестнадцатилетний Антон останется за границей, начнет самостоятельную жизнь и собственным трудом станет раздобывать средства к существованию. С двумя младшими детьми, Николаем и Любой, Калерия Христофоровна отправилась в многодневный обратный путь в Москву, пересаживаясь из одного дилижанса в другой. С тех пор пути братьев разошлись, и им редко приходилось бывать вместе: Антон Григорьевич жил либо в Петербурге и его пригороде Петергофе, либо за границей; Николай Григорьевич –  всегда в Москве.

Спустя несколько месяцев после возвращения Рубинштейнов в Россию, в январе 1847 года, Григорий Романович умер. К горю по поводу утраты мужа и отца добавилась полная материальная катастрофа. Чуть ли не на следующий день после похорон полиция, по словам Калерии Христофоровны, «предписала дать подписку [об уплате] долговых обязательств мужа» и предупредила, что придется «очистить моментально квартиру» и что «все будет описано в пользу кредиторов». Она видела уже «себя и детей выброшенными на улицу» и вынужденными нищенствовать44. В письме одного из знакомых семьи к Роману Ивановичу Рубинштейну имеются строки, рисующие положение семьи после смерти отца: «Трудно описать здесь словами, в каком плачевном положении он [Григорий Романович] оставил свое семейство: надобно быть здесь, на месте, и знать подробно все обстоятельства, чтобы иметь хоть слабое понятие о том бедственном и несчастном положении, в котором осиротелое после покойного сына Вашего семейство ныне   находится».

В сложившейся обстановке Калерия Христофоровна, женщина мужественная и предприимчивая, не растерялась. Торговые операции полностью взяла в свои руки. Карандашную фабрику спустя несколько лет ликвидировала. А до того отправила партию карандашей на какую-то петербургскую выставку и получила за них медаль. Начала снаряжать сыновей Якова и Николая «продавать карандаши по мере их готовности знакомым купцам на Нижегородской ярмарке»45. Стала выплачивать долги мужа. Возместив их, осталась в бедности. Ряд лет продолжала еще числиться в официальных документах купчихой 3-ей гильдии. Но одновременно взяла место «классной дамы» (то есть воспитательницы) и, по-видимому, учительницы музыки в частном учебном заведении для девочек – пансионе некой m-me Кноль. Поместила туда младшую дочь Софью и сама поселилась там. Помогать остальным детям, в том числе и юному Николаю, Калерия Христофоровна отныне почти не могла.

А как складывалась в те годы музыкальная судьба Николая, прервавшего в одиннадцатилетнем возрасте музыкальное обучение в Берлине? Он завершил его в Москве под руководством А. И. Виллуана, который в течение двух лет давал ему уроки фортепианной игры. Виллуану-педагогу я посвятил специальную главу в моей монографии об Антоне Рубинштейне46, и нет необходимости вторично освещать ту же тему. Напомню лишь два важнейших положения педагогической системы Виллуана: во-первых, аналитическая работа и активизация мысли ученика – таков фундамент, на котором должно покоиться его самостоятельное совершенствование, и, во-вторых, «певучая игра» – основа выразительного фортепианного исполнения. Впоследствии в занятиях с учениками Николай Григорьевич не раз советовал им использовать методы разучивания произведений, рекомендовавшиеся Виллуаном. По-видимому, Виллуан сыграл значительную роль не только в музыкальном и пианистическом воспитании старшего Рубинштейна, но и в обучении младшего.

Продвижение Николая шло быстро, и вскоре он стал исполнять сложнейшие в виртуозном отношении произведения, к примеру, такие, как фантазия Листа на темы моцартовского «Дон-Жуана». Когда ученику минуло тринадцать лет, Виллуан нашел, что пора закончить обучение. Оно действительно закончилось. В дальнейшем Николай Григорьевич ни у кого не обучался и последующим пианистическим развитием, музыкальными знаниями и культурой обязан был только самому себе.

К периоду обучения у Виллуана, то есть приблизительно к 1847–1849 годам, относится первое (если не считать совместных: выступлений со старшим братом) концертное путешествие Николая в сопровождении своего учителя по городам России. Вызвано оно было необходимостью: юный музыкант вынужден был: сам себя обеспечивать и нуждался в средствах к существованию. По-видимому, и обучал Виллуан своего   ученика главным образом во время концертного турне. Во всяком случае, об этом говорят следующие строки, принадлежащие Кашкину: «При тогдашних средствах сообщения и при огромных русских расстояниях такие поездки требовали много времени, и маленький виртуоз со своим учителем отсутствовали из Москвы около двух лет» 47.

Программы его тогдашних концертов до нас не дошли, а газеты провинциальных городов, насколько нам известно, на его выступления почти не откликались. Можно предположить поэтому, что мальчик-пианист играл главным образом в богатых домах, а открытые концерты если и давал, то редко. Николай Григорьевич впоследствии не раз говорил, что из-за тогдашних поездок ему никогда не было двенадцати лет: он числился на анонсах, составлявшихся Виллуаном, «одиннадцатилетним пианистом», а затем сразу же вступил в свое тринадцатилетие.

В годы, последовавшие за концертной поездкой Николая Рубинштейна с Виллуаном по русским городам, юный пианист стал все чаще появляться в Москве на эстраде. Местные газеты и журналы нет-нет да помещали сообщения о его выступлениях. В одном из них говорится:

Успехи младшего, Николая Рубинштейна, быстро возрастают; 15-го числа мы услышим его на музыкальном вечере у С. А. Корсакова, в концерте Г. Дидриха, где Николай Рубинштейн будет играть фантазию соч[инения] Prudent и где, между прочим, исполнит большой септет Es-dur, соч[инения] Бетховена <…> Вскоре после этого концерта Н. Рубинштейн отправится в Тверь по приглашению многих тамошних особ, любителей музыки и таланта нашего отрока-виртуоза48.

В репертуар юного Рубинштейна входили тогда среди другого фортепианные и ансамблевые произведения, которые он сам сочинял к своим публичным выступлениям. Так, например, в программе музыкального утра в зале Благородного собрания 15 апреля 1849 года значатся его Характеристический этюд и Болеро49. Несколько позже вместе со скрипачом Ю. Гербером он сочинил дуэт, и молодые артисты играли его в концертах. В начале 1850 года он выступил, не числясь в программе, в благотворительном концерте студентов Московского университета. В «Москвитянине» по этому поводу было сказано:

Здесь сюрпризом явился и наш драгоценный Рубинштейн: здесь была его стихия; он не мог не явиться тут; ему ли было не изъявлять сочувствие к такому делу? Он, как всегда, готовый на концерты, сыграл на память; его неожиданное явление сверх обещанной программы было понято и оценено всем обществом50.

В марте 1851 года он дал в одной из московских залов концерт, прошедший с большим артистическим успехом, но не принесший, по-видимому, ожидаемого материального дохода 51.

Жил Николай Рубинштейн в те годы в каких-то меблированных комнатах вместе со старшим братом Яковом, обучавшимся в Московском университете. Братья с трудом сводили концы с концами. Яков Григорьевич давал уроки, но на заработанные гроши с трудом перебивался сам. Что до Николая, то» нечастые пианистические выступления приносили ему эпизодически небольшой доход, но не обеспечивали даже минимальными средствами, нужными для жизни. Необходим был постоянный заработок. И мальчик  –  ему едва исполнилось четырнадцать лет – стал давать уроки фортепианной игры сначала в частных домах, а затем в пансионе для девочек, где место классной дамы занимала Калерия Христофоровна.

Антон Рубинштейн не раз говорил, что человек, не изведавший трудностей в жизни, не подготовлен к тому, чтобы стать истинным артистом. В одном из его писем 1860-х годов к И. Аберту сказано: «Трудное, в нужде проведенное время <…> я считаю совершенно необходимым для утверждения [артиста] в жизни и искусстве»52. Что и говорить, не только ему самому, но и его младшему брату пришлось пройти в отрочестве суровую жизненную школу! 

Мысли о будущем

Николай приближался к шестнадцати годам. И сам он, повзрослевший в повседневных заботах о хлебе насущном, и Калерия Христофоровна, жившая в беспокойстве о его будущем, стали задумываться, какой деятельностью он займется в зрелости. Казалось, тут и размышлять не над чем, все давным-давно решено самой жизнью: его ярчайшая музыкальная одаренность и призвание проявились с детских лет и были подтверждены столь рано начавшейся музыкально-профессиональной работой. О том, чтобы бросить музыку, не могло быть и речи  –  слишком сильно было влечение к ней, и Николая никогда не покидало стремление к музыкальной карьере. Но возникали вопросы: не следует ли получить широкое общее образование и приобрести еще одну профессию?  не подумать ли об университете?

Обусловлены были возникавшие сомнения и размышления тем обстоятельством, что положение русского артиста-музыканта было в те времена бесправным и необеспеченным.  Наглядным примером могла  служить  для   Калерии   Христофоровны складывавшаяся в те годы судьба Антона Григорьевича. Осенью 1848 года он вернулся, не имея за душой ни медного алтына, из-за границы и, поселившись в Петербурге,   испытывал  одну неудачу за другой, терпел унижения и острую нужду. Об этом говорили его письма к матери, особенно те, которые она стала получать в конце 1850 и в начале 1851 года, то есть в пору, когда семья Рубинштейнов подошла к вопросу  о будущем Николая. Вот один из примеров. «Обстоятельства,  –  писал А. Г. Рубинштейн,–  складываются плохо – и всегда плохо,  – это действительно печально; надо вооружиться поэтому библейской добродетелью: покорностью провидению; но опыт убедил меня, что ею можно обладать лишь постольку-поскольку, и что она покидает человека, когда его карманы пусты»53. А спустя некоторое время он делает обобщающий и достаточно мрачный вывод о положении даровитого музыканта в России в годы николаевской реакции:

На взгляд России, у меня два больших порока, и в них надо видеть причину моего неуспеха: первый  – молодость, второй  –  талант. Чтобы здесь чего-нибудь добиться, надо обладать почтенным возрастом и быть посредственностью. Людям почтенного возраста родители доверяют своих детей, институты – своих воспитанников, правительство – вакантные должности, в надежде на их полнейшую несостоятельность во всех смыслах этого слова; посредственность не опасна коллегам [по искусству] и тем, которые мнят себя артистами благодаря своим титулам и миллионам54.

Читая такие письма, как тут было серьезно не задуматься о судьбе младшего сына, также готовившегося к карьере музыканта! Не без влияния писем Антона Григорьевича в семье было принято решение о том, чтобы Николай пошел по стопам старшего брата Якова и поступил в университет.

Было и другое немаловажное обстоятельство, укрепившее Николая и его мать в принятом решении. Пока Калерия Христофоровна продолжала платить гильдейские пошлины, она и ее дети числились в купеческом сословии55 и пользовались купеческими привилегиями. Но карандашная фабрика то ли была ликвидирована, то ли готовилась ее ликвидация, и дело шло к тому, что Рубинштейны будут перечислены из купечества в мещанство. Перед Николаем возникла перспектива многолетней солдатчины, которую отбывали тогда мещане и крестьяне, но от которой было свободно купечество. Кашкин, который, напоминаю, опирался в мемуарах на рассказы Н. Г. Рубинштейна, пишет:

Отстранить грозный призрак военной службы на всю почти жизнь можно было только посредством диплома, дававшего привилегированные права состояния, и одного этого обстоятельства было достаточно, чтобы стремиться к поступлению в университет, не говоря о том, что для натуры, подобной Николаю Рубинштейну, образование само по себе должно было иметь могущественную притягательную силу56.

Рубинштейн не был подготовлен к поступлению в университет. Он владел немецким и французским языками, интересовался широким кругом явлений, много читал, но систематически ничему, кроме музыки, не обучался. Кратковременные занятия в Берлине у священника Д. Соколова вряд ли научили его многому. Гимназический курс дал бы ему право поступить в университет без испытаний. Но он такового образования не получил, и ему не оставалось ничего другого, как держать вступительные экзамены. Денег на учителей не было. Николай Григорьевич, любивший все делать самостоятельно, решил готовиться, то есть проштудировать всю гимназическую программу, один, без чьей-либо помощи, даже без помощи старшего брата Якова… В августе 1851 года Рубинштейн был зачислен студентом на юридический факультет Московского университета. Антон Григорьевич сразу же откликнулся из Петербурга на знаменательное событие в жизни брата: «Не могу выразить, как я рад, что Николай – студент; от всего сердца поздравляю его и Вас. Настанет время, и он сам себя поздравит»57.

Л. Баренбойм. Николай Григорьевич Рубинштейн. История жизни и деятельности. М., Музыка, 1982. С. 14-38


  1. Гейне Г. Путевые картины. Полн. собр. соч., т. 4. М., Л., 1935. С. 104-105. [обратно]
  2. Баренбойм Л. Антон Григорьевич Рубинштейн: Жизнь, артистический путь, творчество, музыкально-общественная деятельность. Т. 1. Л., 1957. С. 49. [обратно]
  3. Кашкин Н. Д. Воспоминания о Н. Г. Рубинштейне // Русское обозрение. 1897, т. 47, сентябрь, с. 157. [обратно]
  4. Некоторые источники указывают другую дату рождения К. X. Рубинштейн — 1811 год. [обратно]
  5. Кашкин Н. Д. Воспоминания о Н. Г. Рубинштейне // Русское обозрение. 1897, т. 47, сентябрь, с. 152. [обратно]
  6. Вейнберг П. Антон Григорьевич Рубинштейн: Из тетради моих воспоминаний // Русское слово, 1905, 2 (15) апреля, № 89. [обратно]
  7. Кашкин Н. Д. Воспоминания о Н. Г. Рубинштейне // Русское обозрение. 1897, т. 47, сентябрь, с. 153. [обратно]
  8. Григорьев А. Воспоминания. М., Л., 1930. С. 9. [обратно]
  9. Зилоти В. П. В доме Третьяковых. Нью-Йорк, 1954. С. 19. [обратно]
  10. Зилоти В. П. В доме Третьяковых. Нью-Йорк, 1954. С. 17. Говоря о маленьких Рубинштейнах, автор книги называет имена Николая и Антона. Нет сомнения, что тут произошла ошибка и речь идет о Николае и Якове: когда Николай Рубинштейн достиг возраста, который мог ему позволить переплыть Москву-реку, Антон уже жил за границей. [обратно]
  11. Кашкин Н. Д. Воспоминания о Н. Г. Рубинштейне // Русское обозрение. 1897, т. 47, сентябрь, с. 152. [обратно]
  12. Розенберг М. Б. Воспоминания об А. Г. Рубинштейне // Институт русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом). Рукописный отдел. Ф. 265, оп. 1, ед. хр. 40, л. 579. [обратно]
  13. Асафьев Б. В. Русская музыка о детях и для детей // Советская музыка, 1948, № 6, С. 27. [обратно]
  14. Московский городской листок, 1847, 4 марта, № 5. [обратно]
  15. Аврамова А. К. Биографические сведения о К. Х. Рубинштейн (по ее рассказам) // Государственный центральный музей музыкальной культуры имени М. И. Глинки. Ф. 50, ед. хр. 235, л. 3. [обратно]
  16. «Мое настроение» (нем.). [обратно]
  17. Рубинштейн А. Г. Автобиографические рассказы. Ч. 1 (1829-1867) // Баренбойм Л. Антон Григорьевич Рубинштейн. Т. 1. Л., 1957. С. 403-404. [обратно]
  18. Кашкин Н. Д. Воспоминания о Н. Г. Рубинштейне // Русское обозрение. 1897, т. 47, сентябрь, с. 153. [обратно]
  19. Кашкин Н.  Д. Две музыкальные памятки: Н. Г. Рубинштейн и М. П. Мусоргский. 1. Н. Г. Рубинштейн // Русская мысль, 1906, кн. 4, апрель, с. 17. [обратно]
  20. Московские ведомости, 1843, 28 октября, № 129. [обратно]
  21. Московские ведомости, 1843, 28 октября, № 129. [обратно]
  22. Кашкин Н. Д. Воспоминания о Н. Г. Рубинштейне // Русское обозрение. 1897, т. 47, сентябрь, с. 156-157. [обратно]
  23. Финдейзен Н. Николай Рубинштейн // Русская музыкальная газета, 1901, № 10, с. 293. Подпись: Н. Ф. [обратно]
  24. В «краткой биографии Н. Рубинштейна», рассказанной его матерью в 1847 году корреспонденту одной из московских газет, сказано: «Покойный Гебель взялся учить его и развивать в нем природную способность. Знаменитый учитель ознакомил его с первыми началами теории музыки, и ученик делал быстрые успехи» // Московский городской листок, 1847, 4 марта, № 5. [обратно]
  25. Мельгунов Н. О вечерах Гебеля // Телескоп, 1835, ч. 22, с. 316, 329. [обратно]
  26. Александр Порфирьевич Бородин: Его жизнь, переписка и музыкальные статьи. Спб., 1889, с. 10. [обратно]
  27. Кашкин Н. Д. Воспоминания о Н. Г. Рубинштейне // Русское обозрение. 1897, т. 47, сентябрь, с. 160. [обратно]
  28. Кашкин Н. Д. Воспоминания о Н. Г. Рубинштейне // Русское обозрение. 1897, т. 47, сентябрь, с. 160. [обратно]
  29. Элькан А. Л. Братья Рубинштейны // Санкт-Петербургские ведомости, 1844, 22 марта, № 66. Подпись: А. Э-н. [обратно]
  30. Элькан А. Л. Братья Рубинштейны // Санкт-Петербургские ведомости, 1844, 12 марта, № 58. Подпись: А. Э-н.
    Элькан А. Л. Братья Рубинштейны // Санкт-Петербургские ведомости, 1844, 22 марта, № 66. Подпись: А. Э-н.
    Русский инвалид, 1844, 14 марта, № 59.
    Концерты // Литературная газета, 1844, 23 марта, № 12. [обратно]
  31. Одоевский В. Ф. Последний концерт Рубинштейна // Русский инвалид, 1844, 30 марта, № 44. Подпись: Аб. Ир. [обратно]
  32. Шопен. Письма. М., 1964. С. 454. [обратно]
  33. Московские ведомости, 1843, 28 октября, № 129. Корреспондент газеты «Московские ведомости» подчеркивает, что эти слова были оказаны Листом в его присутствии. [обратно]
  34. А. К. Аврамова ошибочно утверждает, что «Мейербер <...> передал Николая Адольфу Куллаку» См.: Аврамова А. К. Биографические сведения о К. Х. Рубинштейн (по ее рассказам) // Государственный центральный музей музыкальной культуры имени М. И. Глинки. Ф. 50, ед. хр. 235, л. 3 об. Об этом А. Г. Рубинштейн рассказывал Ф.-Ж. Фетису. См.: Fetis Fr. J. Biographie universelle des musiciens, v. 7, Paris, 1864. P. 344-345). [обратно]
  35. Цит. по переводу, помещенному в газете «Московские ведомости», 1846, 12 декабря, № 149. Другой перевод этого документа, хранящегося в ГЦММК, был приведен в статье Л. 3. Корабельниковой (Корабельникова Л. Строитель музыкальной Москвы // Советская музыка, 1960, № 6). [обратно]
  36. Рубинштейн А. Г. Автобиографические рассказы. Ч. 1 (1829-1867) // Баренбойм Л. Антон Григорьевич Рубинштейн. Т. 1. Л., 1957. С. 404. [обратно]
  37. Автограф отзыва 3. Дена находится в частном владении, копия — в архиве автора настоящей работы. [обратно]
  38. Об этом А. Г. Рубинштейн рассказывал Ф.-Ж. Фетису. См.: Fetis Fr. J. Biographie universelle des musiciens, v. 7, Paris, 1864. P. 344-345. [обратно]
  39. Рубинштейн Н. Г. Ученические тетради занятий с З. Деном // Государственный центральный музей музыкальной культуры имени М. И. Глинки. Ф. 78, ед. хр. 397. [обратно]
  40. Кашкин Н. Д. Воспоминания о Н. Г. Рубинштейне // Русское обозрение. 1897, т. 47, сентябрь, с. 159. [обратно]
  41. Корабельникова Л. Строитель музыкальной Москвы // Советская музыка, 1960, № 6. С. 81. [обратно]
  42. Цит. по переводу, помещенному в газете «Московские ведомости», 1846, 12 декабря, № 149. [обратно]
  43. Рубинштейн А. Г. Автобиографические рассказы. Ч. 1 (1829-1867) // Баренбойм Л. Антон Григорьевич Рубинштейн. Т. 1. Л., 1957. С. 405. [обратно]
  44. Аврамова А. К. Биографические сведения о К. Х. Рубинштейн (по ее рассказам) // Государственный центральный музей музыкальной культуры имени М. И. Глинки. Ф. 50, ед. хр. 235, л. 4. [обратно]
  45. Аврамова А. К. Биографические сведения о К. Х. Рубинштейн (по ее рассказам) // Государственный центральный музей музыкальной культуры имени М. И. Глинки. Ф. 50, ед. хр. 235, л. 4. [обратно]
  46. Баренбойм Л. Антон Григорьевич Рубинштейн: Жизнь, артистический путь, творчество, музыкально-общественная деятельность. Т. 1. Л., 1957. С. 28-39. [обратно]
  47. Кашкин Н. Д. Воспоминания о Н. Г. Рубинштейне // Русское обозрение. 1897, т. 47, сентябрь, с. 61. [обратно]
  48. Антон и Николай Рубинштейны // Москвитянин, 1849, январь, ч. 1, кн. 2, с. 55. [обратно]
  49. Корабельникова Л. Строитель музыкальной Москвы // Советская музыка, 1960, № 6, с. 82. [обратно]
  50. Шевырев С. Концерт гг. студентов Московского университета // Москвитянин, 1850, кн. 1, № 5, с. 47. [обратно]
  51. Рубинштейн А. Г. Письма от 3 (15) марта, 14 (26) марта, 26 марта (7 апреля) 1851 г. // Рубинштейн А. Г. Письма к матери за 1850-1858 гг. Библиотека Ленинградской консерватории. Рукописный отдел. [обратно]
  52. Ungedruckte Briefe von Anton Rubinstein... Zeitschrift der Internationalen Musikwissenschaft, 4. Jahrg., 1902/03, H. 5. S. 253. [обратно]
  53. Рубинштейн А. Г. Письмо от 13 (25) ноября 1850 г. // Рубинштейн А. Г. Письма к матери за 1850-1858 гг. Библиотека Ленинградской консерватории. Рукописный отдел. [обратно]
  54. Рубинштейн А. Г. Письмо от 11 (23) декабря 1850 г. // Рубинштейн А. Г. Письма к матери за 1850-1858 гг. Библиотека Ленинградской консерватории. Рукописный отдел. [обратно]
  55. Н. Д. Кашкин (См.: Кашкин Н. Д. Воспоминания о Н. Г. Рубинштейне // Русское обозрение. 1897, т. 47, сентябрь, с. 161.) ошибся, указав, что «со смертью отца <...> Рубинштейны были перечислены <...> в мещанство». См. по этому поводу: Сторожев В. Н. Братья Рубинштейны // Голос минувшего, 1916, т. 4, сентябрь, с. 247. [обратно]
  56. Кашкин Н. Д. Воспоминания о Н. Г. Рубинштейне // Русское обозрение. 1897, т. 47, сентябрь, с. 161. [обратно]
  57. Рубинштейн А. Г. Письмо от 17 (29) августа 1851 г. // Рубинштейн А. Г. Письма к матери за 1850-1858 гг. Библиотека Ленинградской консерватории. Рукописный отдел. [обратно]

Откликнуться